Глава третья. Каждой коммуналке - своего сумасшедшего.
Все
мы в свое время читали «Повесть о настоящем человеке». Так что напомню только
один эпизод из этой книги. Когда в госпитале, уже лишившись ног, Алексей Маресьев
сомневается, сможет ли он не только ходить на протезах, но и управлять боевым
самолетом, комиссар Воробьев развеивает все его сомнения одним-единственным аргументом:
«Но ты же советский человек!».
К счастью, мне никто не предлагал подобных утешений. Никто не напоминал о том,
что я — комсомолка, что Николай Островский создавал шедевры, будучи вообще прикованным
к постели да еще и слепым. К счастью потому, что это меня бы не утешило. Создавать
шедевры я не собиралась, управлять самолетом — тем более. Да и протезы мне были
ни к чему — ноги-то сохранились. Правда, неподвижные, зато по-прежнему длинные
и стройные. Хорошо хоть мини-юбку успела поносить.
Это сейчас я в состоянии шутить над собственной беспомощностью. Тогда же находилась
на один шаг от самоубийства. Родители пытались меня ободрить, но и сами были в
отчаянии. Столько надежд возлагали на единственную дочь — и на тебе, инвалид на
всю оставшуюся жизнь. В общем-то — тяжкий крест для немолодых людей.
Первые крохи утешения, как ни странно, получила от... Семы Френкеля. К семьдесят
первому году он уже вернулся в столицу из очередной поездки «за романтикой» и
продолжал расшатывать нервную систему родителей. Одно время он развлекался тем,
что сутками напролет перепечатывал на старенькой портативной машинке произведения
«самиздата». Как только он отлучался из дома, Ревекка Яковлевна сгребала в охапку
его продукцию и... не знала, что с ней делать. Сжечь? Когда-то на кухне стояла
большая печь, но ее давно разломали и провели газ. Выбросить? А если кто-то найдет
это в мусорном баке? В конце концов, она робко стучалась ко мне:
- Региночка, деточка, можно это у тебя полежит? Я боюсь...
Потом приходил Семка и забирал свои сокровища обратно. Так продолжалось до тех
пор, пока мое терпение не иссякло.
- Слушай, Сема, перестань мучить своих родителей. Они же не перенесут, если с
тобой что-нибудь случится.
- Ничего со мной не случится! — легкомысленно отмахнулся Семка. — Впрочем, мне
самому надоело. Тюкаешь по клавишам, тюкаешь, а результатов никаких. Десять человек
прочитают, десять миллионов по-прежнему будут считать вершиной человеческой мысли
передовицу в «Правде». Тебе-то понравилось?
- Я не читала, — сухо ответила я.
- Напрасно. Будь я на твоем месте, я бы читал сутками. Особенно это.
- Давай поменяемся местами, — уже со слезой в голосе ответила я. Но Семку бесполезно
было даже пытаться разжалобить.
- Не ной, моя милая. Голова на месте, руки в порядке, мозги варят. Сидишь в тепле,
мама с папой рядом. А в брезентовую палатку на сорокаградусный мороз не угодно?
Или шпалы поворочать на ветру? Я ведь на стройке санитаром был. Такого насмотрелся
— во сне не приснится. Там десятки человек лишались рук и ног просто потому, что
отмораживали их. При скольких ампутациях я присутствовал...
- Это, конечно, очень утешает: другим еще хуже, чем мне.
- Нет, иначе: тебе лучше, чем другим. А вместо того, чтобы оплакивать себя, научись
на машинке печатать. И готовься поступать в институт. Заочный, разумеется. Программы
я тебе на днях принесу, выберешь. Ты не еврейка, тебя примут.
И исчез на несколько дней. На меня же его смешочки подействовали, как оплеуха
на истеричку. Правда, и потом случались срывы, но о самоубийстве думалось значительно
реже.
Лидия Эдуардовна приходила каждый день. Она как нечто само собой разумеющееся
возобновила занятия со мной. Один день мы говорили по-немецки, другой — по-французски.
Как будто вместе со мной готовилась поступать на заочное отделение исторического
факультета. Всегда была ровна, улыбчива, выдержанна. Если же у меня начинали дрожать
губы, а глаза становились подозрительно влажными, пресекала эмоции в зародыше:
- Слезами горю не поможешь. Пережить можно все, кроме собственной смерти.
А однажды рассказала мне, что в самом начале войны ее арестовали и забрали на
Лубянку. Просидела она там ровно сутки, по-видимому, в сорочке родилась. Тем более
что именно за эти сутки одна из двух немецких бомб, упавших на Арбат, сровняла
с землей тот дом, где жила Лидия Эдуардовна. Погибло все, кроме иконы Николая-угодника.
Зато, возвращаясь домой пешком по бульварам, нашла она золотое колечко с изумрудом
и по сей день хранит, как талисман. Да еще ее, как погорелицу, поселили в хорошую
квартиру, в большую — аж четырнадцать метров — комнату. А если бы не арестовали?
Так что во всем нужно искать положительные стороны.
Я не могла найти ничего положительного в том, что в пятнадцать лет стала калекой.
Наоборот, все больше ожесточалась. Все раздражало, все, казалось, делалось специально
для того, чтобы я острее чувствовала свою ущербность. Школьные друзья понемногу
исчезали из моей жизни, а новых, разумеется, не было. На заочное отделение истфака
меня приняли, но я не видела смысла в учебе. А тут еще произошло событие, надолго
выбившее из колеи не только меня — всю квартиру.
В семьдесят втором году Семена арестовали. Пришли ночью, перерыли всю комнату
и увели с собой. В ту же ночь его отца разбил паралич. Первой — и весьма своеобразно
— отреагировала на это Елена Николаевна, которая внезапно ворвалась ко мне в комнату
и закричала во весь голос:
- Из этой проклятой квартиры исчезают все сыновья! Но они вернутся! Все вернутся,
нужно только вымолить у Бога прощение.
Зато откровенно радовался старик Сергеев:
- Я же говорил, что у нас зря никого не сажают. Доигрался, щенок, в свои игры.
Вот ведь народец: живут, понимаешь, на всем готовом, комнату им государство предоставило,
пенсию платит, а они только и думают, как бы ему нагадить, да в свой Израиль удрать.
Вот и уезжали бы, освободили рабочим людям комнату.
На его беду, в кухне в этот момент находилась Мария Степановна, органически не
переносившая «митинги»:
- Вы бы сократились, Иван Ильич, не на собрании. Тесно вам? А ведь эта квартира
вся принадлежала нашей семье, когда я родилась. И живете вы, между прочим, в кабинете
моего покойного отца. И я уже полвека терплю всевозможных «товарищей», вплоть
до, извините, уголовников. Так что и вы потерпите, невелики баре!
- Ах ты, буржуйка недорезанная! - взвился было тот, но тут в дверях кухни возникла
баба Фрося, и Иван Ильич предпочел ретироваться.
Понять раздражение Марии Степановны было можно. Ирка, моя подруга и ее внучка,
вступила в «опасный возраст» первых влюбленностей и свиданий, и не было никакой
уверенности в том, что она не пойдет по стопам своей несчастной матери (да и бабки,
если уж на то пошло) и не принесет кого-нибудь в подоле. На Фросю надежды уже
не было: старуха разменяла восьмой десяток. И квартира эта проклятая, в которой
вечно что-нибудь случается...
Но бывали и радостные события. Например, однажды отец пришел домой и торжественно
объявил:
- В будущем году определенно переезжаем! Квартиру мне обещали твердо. Три комнаты,
большая кухня, лоджия. И никаких соседей!
Только отец так и не дождался переезда — умер прямо в своем служебном кабинете
от инфаркта. И остались мы с мамой в коммуналке пожизненно: двадцать пять метров
на двоих исключали даже призрачные надежды на отдельную квартиру.
Когда мне в 1976 году исполнился 21 год, вернулся Семен. С целым букетом хронических
заболеваний, растерявший половину роскошных кудрей, но оптимизма отнюдь не утративший.
Вернулись и сыновья Ивана Ильича, здоровье сохранившие, но вместо прежних хулиганских
замашек приобретшие повадки настоящих хищников.
Возвращение их ознаменовалось грандиозной пьянкой. А на следующий день Лидия Эдуардовна
хватилась своей старинной иконы. При всех конфликтах и скандалах в нашей квартире
ни одна дверь в ней никогда не запиралась. Кроме входной, разумеется.
Лидия Эдуардовна от огорчения слегла. А баба Фрося попыталась навести порядок.
- Взял кто-то из своих. Извини, Иван Ильич, но на твоих орлов прежде всего думается.
Может, по-доброму вернут, без милиции.
Старик замельтешился, надулся, но молодое поколение, позабыв характер бабы Фроси,
вообразило, что имеет дело с выжившей из ума древней старухой.
- Давай, бабка, ползи в свою щель! - отрезал ей младшенький Сергеев, Илья. — А
будешь много выступать, и до твоего барахла доберемся. Поглядим, не завалялось
ли там чего от проклятого царизма...
- Что, гегемон, воспитал достойную смену? - не без ехидства спросила баба Фрося.
Но дальше разговаривать не стала, ушла к себе.
А вещи из нашей квартиры стали пропадать регулярно. Практически у всех жильцов.
Только меня братцы не трогали, наверное, считали, что и так Богом обижена. Да
и я все время торчала дома — это, наверное, было важнее. В общем, наконец, та
же баба Фрося поставила братцам ультиматум:
- Или вы перестанете пакостить в собственном доме, или через неделю оба сядете
по новой. Я разговоры разговаривать не буду. Я враз делом займусь.
Вспомнивши о том, что у старухи слова действительно с делом не расходятся, братья
унялись. А потом, по-видимому, поняли, имеются вполне законные способы зарабатывать
на хлеб с маслом. Иван пошел в официанты, Илья стал... сутенером.
Соседи — не правоохранительные органы, от них трудно что-либо скрыть. Когда выяснилось,
чем занимается младшенький Сергеев, все дружно ахнули, а старик отец стал помаленьку
заговариваться. Но еще пытался как-то повлиять на непутевого сыночка:
- Тебя же опять посадят, дурья твоя голова. Я за всю жизнь копейки чужой не взял,
герой соцтруда, а ты меня теперь позоришь...
- Не герой вы у меня, батя, а дурак, - получил он в ответ. — Вы, папаша, отстали
от жизни, не понимаете требований времени. И не посадят меня, потому как в нашей
стране проституции нету. Не существует такого явления. А раз нет явления, то нет
и статьи. А без статьи никто не посадит. Что я плохого делаю? Знакомлю девушек
с мужчинами. Может, они сами стесняются первыми подойти. А я — тут как тут, помогаю.
И не платят они мне — благодарят. За помощь в устройстве личной жизни. Поняли,
папаша?
Пока Илья пытался втолковать отсталому родителю благородную цель своих занятий,
его брат Иван без особого шума и сравнительно быстро накопил денег на кооператив.
И переехал туда, заявив ошеломленному отцу:
- Деньги заработаны, не украдены. Ордер выписан честь по чести, на, полюбуйся.
А тебе, как герою и ветерану труда, квартиру дадут бесплатно. Лет через тридцать,
если очередь подойдет.
Ивана не видела после этого лет пятнадцать. Даже на похороны отца он не приехал.
Как, впрочем, и Илья, который в скором времени женился на одной из своих «подопечных»
и, не получив родительского благословения, отряс с ног прах родного очага и прописался
у молодой супруги.
В одну из последних ночей, которые Илья провел дома, мне, как со мной часто бывает,
не спалось. Я сидела в своем кресле, не зажигая света, чтобы не беспокоить маму,
и вдруг услышала какой-то шорох в коридоре. Открылась и закрылась входная дверь.
Послышался громкий шепот:
- Достал ты эту доску?
Голос принадлежал Ивану.
- Не, не успел. Все время народ колготился, то в кухне, то в ванной. Мне не с
руки было.
- Дурак! Заперся бы, пустил воду, а сам вытащил бы иконку, да и вынес бы под полой...
Крутишь ты что-то. Не иначе, все себе хочешь забрать.
- Может, и хочу. Только у меня надежных покупателей нет пока.
- Завтра приду в это же время. Чтобы все сделал.
- Сделаю, не волнуйся.
Дверь снова открылась и закрылась. Послышались удаляющиеся по коридору шаги Ильи.
А я все еще сидела в оцепенении и мучительно размышляла: о какой иконе шла речь?
Что на сей раз затеяли «братья-разбойники». И вдруг меня осенило: это же икона
Лидии Эдуардовны. Они ее прятали прямо в квартире, до лучших времен. А теперь,
видно, нашли хорошего покупателя, вот и торопятся вынести. А Илья, хоть и ловкий
парень, но соображает туговато. Не нашел времени, чтобы без свидетелей в ванную
зайти. Ничего, зато я найду.
Я сползла со своей коляски и по-пластунски двинулась в коридор. Добралась до комнаты
Френкелей, поскреблась в нее. Семен спал чутко, сам жаловался. Поэтому через минуту
он открыл дверь и в недоумении замер на пороге. Потом глянул вниз.
Я приложила палец к губам, потом сделала знак рукой и поползла в сторону кухни.
Ошалевший Семен крался за мной, даже не пытаясь помочь.
В кухне я шепотом велела ему закрыть обе двери, в коридорчик и в саму кухню. А
потом также шепотом сказала:
- Иди в ванную, там, в старой трубе должен быть сверток. Достань его, пожалуйста.
- Ты в своем уме? - обозлился Семен.
- В своем, в своем, - успокоила его я и быстро посвятила в суть дела. Семен слегка
свистнул и кошкой метнулся в ванную. Там когда-то, еще до войны стояла дровяная
колонка. Потом провели газ, колонку убрали, а отверстие для трубы осталось. При
желании там можно было спрятать средних размеров радиоприемник.
Через минуту Семка вернулся с газетным свертком в руках. Я тем временем не без
труда перебралась на табуретку у окна. Мы развернули бумагу и в тусклом свете
уличного фонаря увидели знакомую нам обоим икону. Бесценный Николай-угодник, единственная
ценность Лидии Эдуардовны.
- Что это вы тут затеяли? - негромкий голос бабы Фроси заставил меня подскочить
от неожиданности.
- Да вот Регинка икону нашла, - как нечто само собой разумеющееся объяснил Семен.—То-то
наша баронесса обрадуется.
Пришлось коротко объяснить все и бабе Фросе. Она выслушала — и протянула руку.
- Пока этот ирод не съехал, я это у себя спрячу. Ко мне не сунется. А то, чего
доброго, он со зла такого наворочает, сам не рад будет...
Что ж, она была права. Мы с Семеном разошлись по своим комнатам. Точнее, он отнес
меня на руках в мою коляску, а уж потом проскользнул к себе. Весь следующий день
я не без удовольствия наблюдала ошарашенную физиономию Ильи. Ночного разговора
с Иваном, правда, не слышала — спала. Но об итогах догадалась сразу, едва увидела
роскошный, новенький, отливавший перламутром синяк под глазом у соседа. С этим
украшением он из родительского дома, наконец, убрался. А мы с бабой Фросей отправились
к Лидии Эдуардовне и без лишних слов вернули ей икону. Чем, в полном смысле слова,
вернули к жизни: почти не поднимавшаяся с постели со времени пропажи своей реликвии
наша баронесса уже на следующий день самостоятельно вышла на кухню, а потом вообще
вернулась к прежнему образу жизни.
И я — тоже. А в моей обычной жизни никаких ярких событий не происходило. На машинке
печатать я в свое время выучилась и теперь зарабатывала себе на жизнь переводами
для одного научного журнала. Тексты были скучными, платили до обидного мало, но
все-таки эти деньги составляли довольно ощутимую прибавку к моей инвалидской пенсии.
А после папиной смерти мы с мамой считали не рубли — копейки. Сбережений мои родители
отродясь не делали, да и моя болезнь стоила им, прямо скажем, немало. По меркам
нашей квартиры мы, правда, жили средне. По меркам более общим — ниже среднего
уровня. Но ведь мне были не нужны ни обувь, ни новые тряпки. Тем более что я и
из дома-то выходила в исключительных случаях.
Точнее сказать, не выходила, а меня выносили и усаживали на лавочку во дворе.
Потом следом вытаскивали коляску и пересаживали меня в нее. Для всех этих сложных
манипуляций был необходим мужчина, плюс теплая и сухая погода. Сначала этим занимался
папа, а когда его не стало — Семка. Но уж тут, ко всему прочему, он должен был
находиться дома в дневное время — редкость чрезвычайная. Так что после папиной
смерти я бывала на воздухе в среднем три-четыре раза в год. И если честно — не
очень-то любила эти «выходы в свет»: терпеть не могу, когда меня жалеют.
В восьмидесятом году, как раз перед Олимпиадой, слегла баба Фрося, никогда и ничем
не болевшая. Слегла — и уже не встала. А буквально за несколько часов до смерти,
когда я заехала в своем кресле к ней проведать, шепнула мне:
- Боюсь, что умру и все прахом пойдет. Ты девка разумная, да и из квартиры, почитай,
не уходишь. Так вот, на самый-самый крайний случай, если с кем из вас большая
беда будет, запомни: в чулане при кухне, в том углу, где железный лист прибит,
я еще в семнадцатом году спрятала пять тысяч царских золотых. Покойный хозяин
мне их отдал, когда обыски начались. Прислугу-то не трогали. Да и потом... любили
мы с ним друг друга. Сильно любили, потому я в девках и осталась, его помнила.
Я спрятала, конечно, а он через месяц после этого умер. Только помни: в самом
крайнем случае. И никому ничего не говори. А в мою комнату теперь уже никого не
поселят, точно знаю. Все, устала я. Иди с Богом, ты ведь мне тоже как внучка была,
может, даже ближе, чем остальные-то... Иди уж...
Баба Фрося умерла так же, как и жила: думая о других. С вечера, неизвестно откуда
взяв для этого силы, встала, умылась, оделась во все новое, приготовила свечку
и снова легла в постель. Утром мы нашли ее уже без дыхания.
продолжение следует...
Светлана БЕСТУЖЕВА-ЛАДА.
Пожалуйста, скопируйте приведенный ниже код и вставьте его в свой блог - как HTML.